Есть в родных краях и другие милые сердцу инструменты. И каждый из них отдает лейтенант песне свои краски, наделяет ее неповторимой чарующей прелестью. Вот курай. Он дарит песне нежное дыхание степного ветра, а надо — и мужественные, стойкие, словно горные вершины, звуки прозвучат. Кубыз окутывает тебя шелестом трав и лунным сиянием. В голосе домбры и мандолины журчание родников... А тальянке все это под силу. У этого инструмента собственное дыхание, и он поет вместе с гармонистом, передает все то, что теснится у того в груди. Что за чудо гармонь! И плакать умеет, и смеяться. И развеселит, и утешит в печали. И о прошлом напомнит, и в будущее поможет заглянуть. И отгородит от назойливого взгляда твою душу, и проложит тропку-дорожку между двумя сердцами, которые любят, тянутся друг к другу... А удаль в ней какая!
Вспомнился довоенный базар в Белебее. Самым оживленным, бесшабашно веселым его уголком был тот, где выставляли гармони. Бенвенут учился тогда в педучилище и каждый выходной обязательно отправлялся на базар — помочь желающим купить гармонь, а главное — понаслаждаться игрой на инструментах знатных, известных в республике мастеров.
Ох, как давно это было!
Отгоняя воспоминания, Бенвенут снова встряхнул головой и накинул на плечо ремень тальянки. Привычно нажав кнопку, сменил воздух в мехах. Посидел молча, а потом легко пробежал пальцами по мягким, отзывчивым на легкое касание клавишам. Хороша тальяночка. Но лучше бы держать тебя в чулане; здесь, в горнице, меха подсохли. Хоть и в красном углу, а не красна жизнь у тебя, сестрица. Звук, однако, мощный, мелодичный, так что особо не печалься, поправимое дело. Жива душа-то!
Бенвенут заиграл. Пальцы сами разыскали мотив. Он откуда-то издалека, из самой глубины прошлого пришел на память, затеплился в пальцах и зазвучал в избе. От этой старинной протяжной мелодии веяло грустью — тальянка оплакивала чью-то судьбу, тосковала о ком-то неведомом, звала куда-то в неведомую даль, где свет и печаль...